Их имена в истории науки

Читая дневники Д.И.Блохинцева

Издание дневников Д.И.Блохинцева, одного из основателей Объединенного института и его первого директора, событие для Дубны неординарное. И не только для Дубны. Опубликовано много мемуаров, написанных учеными, но вот дневник… - тут навскидку вспоминаются только дневники В.И.Вернадского.

Дмитрий Иванович вел дневники с юности, а может быть и с детства. В распоряжении его наследников оказались тетради последних 20 лет. Дневник - жанр особый. В нем нет места лицемерию. Дневник может быть разным. Это может быть исповедь, это могут быть зарисовки с натуры, запечатлевшие мгновения жизни между прошлым и будущим, это может быть подведение итогов и построение планов на будущее. Все это в дневниках Дмитрия Ивановича есть. Но главным для него в дневниках было самопознание, поскольку рефлексия, в том числе философская, была неотъемлемым свойством его личности. Временами у него возникало желание уединиться, ему грезилась "лампада мудреца". Эти минуты (и часы) запечатлены в дневниковых записях. Скульптор изобразил его в барельефе перед филиалом НИИЯФ МГУ каким-то схимником, отшельником, монахом - ну что ж, что-то такое в нем и в самом деле было.

Энергичный и деликатный, чуткий, человек с тонкой кожей и живым воображением, Дмитрий Иванович никогда не жаловался публично, и те, кто, казалось бы, хорошо знал его, откроют его по-новому, читая эти дневники. Его дневники никогда не были сухими, и только подводя итоги и строя планы на будущее, он переходил на строгий протокольный стиль.

Он подводил итоги, строил планы, давал характеристики современникам и предшественникам, набрасывал штрихи к портретам, делал зарисовки природы и настроения, старался разобраться в себе, понять, что происходит со страной и куда идет мир, размышлял о науке и искусстве, об ограниченности человеческих возможностей и конечности бытия. Он не думал, что пишет для Истории? Возможно, но взгляд потомков за правым плечом, когда писал, чувствовал.

Он посматривал на счетчик времени и проверял, достаточно ли еще крепок. В январе 1959 года он записал в дневнике: "Исполнилось 100 лет нашей фирме: мне 51, Ши 49... Я прожил около полумиллиона часов и не чувствую себя стариком. Разве что добавочные 10 кг - надо бы их сбросить..."

Вспоминал времена, которые сравнивал с весной. Крым 1930 года, где они с Ши летом отдыхали после окончания университета, аспирантура у Тамма, первые публикации, конференция по ядерной физике в Харькове в 1934 году, на которую приехали Бор и Дирак...

И, конечно же, Обнинск. Вот где ему было по-настоящему хорошо. Здесь рождалась ядерная энергетика... Переезжая в Дубну, он словно обрывал пуповину. Обнинск долго еще звал к себе. Там его любили, там люди занимались делом, там было не до интриг…

А еще он с теплотой вспоминал дом своего детства, где все было наполнено добротой, и. как символ этой доброты, семейная реликвия - чашка, которую хранила бабушка, получившая ее в подарок от доктора Гааза. На второе место после доброты Дмитрий Иванович ставил в людях мудрость. В 1961 году, когда Бор посетил Дубну, он записал в дневнике: "Я не видел его с 1955 года... он еще сильнее зарос, замшел и ушел в мир далекого прошлого; сильно обрюзг, но глаза - добрые..."

Он искал гармонию мира и страдал от его несовершенства. Ему претило самолюбование "блестящих" физиков, сыпавших афоризмами как золотинками от шоколадных конфет, он отказывал в гениальности тем, кто умело обходил сингулярности, выходя на комплексную плоскость, но не в состоянии оказывался родить настоящую физическую идею. Он говорил себе: пусть я не гений, но ведь и гении вырастают не на пустом месте, они лишь подводят итог трудам своих предшественников.

С годами его все чаще посещало предчувствие рукотворных катастроф и природных катаклизмов. В 1967 году, когда страна отмечала 50-летие Советской власти, он сказал: "Может быть, самое трагичное заключается в том, что проблемы у нас общепланетарные, а способ мышления большинства руководящих групп остается на уровне мышления вождей кочевых народов".

Ему часто снились сны, иногда кошмары. Он мог бы записывать их и ставить по ним фильмы, как это делал Бунюэль. После книги о йети ему приснился снежный человек: "Он сказал мне: "I am not a man, I am a monkey. One finds me in Gimalai mountains, because I am the member of Gimalai Climbing Club!" Что там "Скромное обаяние буржуазии"!

Иногда сны повторялись, а в одном из них в точности повторилось то, что уже снилось ему в тревожном 1937 году. Что именно? Ответа на этот вопрос в дневнике нет, но событий в том году было предостаточно... Например, собрание актива ФИАН, на котором обсуждался И.Е.Тамм: его младший брат Леонид был арестован по обвинению в антисоветской деятельности, и обсуждался вопрос, как Игорь Евгеньевич мог проглядеть рядом с собой врага Советской власти. Блохинцев был одним из тех немногих, кто решился выступить в его защиту: "Я давно знаю Игоря Евгеньевича, мы много разговаривали с ним на самые разные темы, и никогда ничего антисоветского я от него не слышал..." Как кто-то сказал, в такие времена оставаться просто порядочным человеком уже само по себе означало совершить поступок.

Тем удивительнее, что их пути разошлись. Какая кошка между ними пробежала, учителем и учеником? Скорее всего, ответ следует искать на полях сражений, которые в середине прошлого столетия вели между собой ФИАН и физфак МГУ (подробнее см. в книге А.В.Андреева "Физики не шутят" - А.Р.). Блохинцев, работавший и там и там, оказался под перекрестным огнем. Больше всего ему досталось от фиановских коллег, "беотийцев".

Первый удар был нанесен в 1938-м. Если И.М.Франк, его бывший однокурсник, в том году дал объяснение голубому свечению, открытому Черенковым, и через 20 лет разделил с ним (и с И.Е.Таммом) Нобелевскую премию, то Блохинцев в тот же год предсказал новое явление и не получил ничего, кроме критики коллег, которые разнесли его работу на семинаре. Он отнес статью в журнал, но там сидели те же люди, и работа ушла в стол. А через 9 лет предсказанный "лэмбовский сдвиг" был обнаружен экспериментально и удостоен Нобелевской премии... Второй удар последовал после войны: фиановские коллеги провалили его на выборах в Академию. Академик М.А.Леонтович, самый прямой из них (его называли "совестью Академии"), так и сказал: "Твоя линия не наша линия, ну так и получай!" В числе тех, кто голосовал против Блохинцева, был и И.Е.Тамм, "учитель и враг"...

В 1971 году он увидел во сне Тамма; сцена прощания запечатлелась так ярко, словно все происходило в действительности, хотя Игорь Евгеньевич уже стоял по другую сторону бытия: "Приснился мне отчетливо, как живой...

- И.Е., ведь вы мне дороги, ведь тогда была весна!

- Да, да, я понимаю...

- Но ведь вы с Дау утопили мою работу...

- Знаю, знаю, жалею, что не понял…

- Ничего, И.Е., это прошло..."

Готовый сценарий!

"И тогда... я ушел из "барских садоводств поэзии - бабы капризной", - писал ДИ, оглядываясь назад, - а они не поняли тогда, что я не бежал, а бросил им в лицо весь мусор академической мишуры..." А пять месяцев спустя добавил: "Кажется, надо поздравлять Академию - меня избрали в членкоры. Сами "они" думают, что это так важно, что и мне начинает казаться, что это важно". Курчатов подписался под поздравлением: солдат Атомного проекта. А следовало бы спросить как с генерала, заметил ДИ: порой он досадовал на ИВК...

Задела его и книжка И.Н.Головина о Курчатове, вышедшая десять лет спустя. О первой АЭС в ней было написано так, словно все сделал Курчатов, а Блохинцев был просто начальник строительства. А когда в Обнинске стали готовиться к 20-летию пуска Обнинской АЭС, вдруг обнаружились новые ее творцы: "Вчера М.Е.Минашин сообщил мне, что Савелий Фейнберг рвется в Историю и приписывает себе АЭС. Это после того, как он пытался ее закрыть в самом начале строительства! Хороши гуси-лебеди!" История стара как мир: архитектор Сострат высек свое имя на мраморной стене Александрийского маяка, под штукатуркой, а на поверхности красовалось имя очередного Птолемея, но со временем штукатурка отпала, и имя создателя седьмого чуда света стало достоянием истории. Дмитрий Иванович не стал дожидаться, когда осыплется штукатурка. Он сел и написал "Рождение мирного атома", где рассадил всех по своим местам.

Конечно, Дмитрий Иванович не всегда и не во всем был последователен. Временами даже сам себе противоречил. На одном заседании Ученого совета ОИЯИ он бросает лозунг "Идеи, а не ускорители!", а на другом - "Даешь ИБР-2!". В его дневниках встречаются противоположные суждения и оценки, которые он, поддавшись сиюминутной досаде, выносил. Что ж, люди есть люди...

В 1965 году Дмитрий Иванович возглавил Лабораторию теоретической физики. Избавившись от административных хлопот, с головой погрузился в науку. Мечтал построить теорию элементарных частиц в законченном виде, лишенной противоречий. Искал выход в нелокальности, в дискретности пространства и времени. Большинство теоретиков к тому времени уже перестали мыслить в образах и перешли на формулы, а он поражал своих учеников умением представлять происходящее в микромире в пространстве-времени. Но... физика пошла другим путем - победила математика. Частицы остались точечными, бесконечности по-прежнему заметают под ковер, а нелокальные теории сданы в архив. Однако монография "Пространство и время в микромире", вышедшая в свет полвека назад, в 2015 году в очередной раз была переиздана - а это значит, что идеи и образы Д.И.Блохинцева продолжают вдохновлять физиков XXI века.

Александр РАСТОРГУЕВ