Их имена - в истории науки

Про наши любимые книжки

Первого июля 2016 года исполняется 100 лет со дня рождения известного астрофизика, ученого с мировым именем Иосифа Самуиловича Шкловского, члена-корреспондента АН СССР, лауреата Ленинской премии, члена Национальной академии наук США, Королевского астрономического общества и многих других. И.С.Шкловский внес фундаментальный вклад во многие области современной астрофизики. Он автор девяти научных книг и более трехсот научных публикаций. Он был неутомимым пропагандистом науки, опубликовал много статей в популярных журналах, неоднократно принимал участие в телепередаче С.П.Капицы «Очевидное - невероятное». Его научно-популярная книга «Вселенная, жизнь, разум», выдержавшая 9 изданий, давно стала бестселлером. Широко известна книга его новелл «Эшелон» - о физике и физиках. Он был яркой, многогранной, харизматической личностью, создателем школы астрофизиков, многие из которых являются украшением современной науки. К вековому юбилею выдающегося ученого в Москве проводится международная научная конференция, на которой присутствуют наши и многие зарубежные ученые.

Академик РАН Н.С.Кардашёв, специально для еженедельника «Дубна»

Дочь И.С.Шкловского Алла Иосифовна предложила в нашу газету свои воспоминания. Кандидат физико-математических наук А.И.Шкловская много лет работала в Лаборатории высоких энергий, и Иосиф Самуилович часто бывал в Дубне. Многие сотрудники помнят его блестящие лекции о достижениях астрофизики, прочитанные в ОИЯИ. В воспоминаниях дочери бережно воссоздан многогранный образ близкого человека, его богатый внутренний мир.

Разные пути ведут к Храму: прямые и извилистые, кратчайшие и рискованные, крутые и в обход. Люди выбирают их случайно или обдуманно, решительно или сомневаясь, независимо или в силу обстоятельств. Некоторые не выбирают...

Думаю, родись я в другой семье, вряд ли моя жизнь была бы так нераздельно связана с Дубной, городом физиков. В школе из меня проступал гуманитарий. Учитель по литературе, Степан Федорович Косов, и домой к нам приходил (были тогда такие учителя) - увещевать подавать документы на филологический или, на худой конец, в институт иностранных языков, в ин'яз. Папа высказался коротко и ясно: "Физика - королева наук, а ин'яз - институт квалифицированных невест". Эта перспектива никак не удовлетворяла, и моя судьба решилась. В дальнейшем папа пытался сбалансировать мою гуманитарную природу собственным примером, иллюстрируя ту мысль, что хороший физик может прекрасно знать литературу, причем это утверждение не подлежит инверсии.

А знал он литературу блестяще. Любознательным провинциальным еврейским мальчиком он "проглотил" и на всю жизнь абсолютно точно запомнил все прочитанное им из всемирной литературы - многотомные издания "Всемирный следопыт" были его ориентиром. Здесь дело не только в феноменальной памяти. Одаренный ясным аналитическим и рациональным умом, обладал он и редкой образной памятью, наделяя литературных героев жизненностью и своим собственным, совсем конкретным представлением о них. Его рисунки это иллюстрируют. Образы литературных персонажей покоряли его, он вживался в них, носил их в себе, не умаляя собственной индивидуальности. Я узнавала в нем и рыцаря Дон Кихота, и аббата Жерома Куаньяра, и Сильвестра Бонара, и Фабрицио, и Очарованного Странника, князя Мышкина, и даже Акакия Акакиевича.

К слову сказать, он не был ни книжным червем, ни коллекционером редких изданий. Коллекционировал папа только художественные открытки с репродукциями картин - он ведь был художник. Начал он их собирать еще до войны. Хорошо помню большую коробку из-под обуви, где он хранил свои сокровища. Перебирая папины открытки, познакомилась я с мировыми шедеврами задолго до посещения выставки картин Дрезденской галереи в Москве перед отправкой ее в Германию в 1955 году. Открытки пригодились и его брату, после войны поступившему в ленинградскую Академию художеств. В письме к нему в Германию сразу после окончания войны папа на многих страницах скрупулезно и тщательно делится своими впечатлениями от посещения Музея восточных культур в Москве, профессионально вникая в технику и философию китайских свитков. Помню, как он водил меня в Пушкинский музей, объясняя в греческом дворике разницу между экспонатами, установленными там, и оригиналами, хотя тогда еще не видел Венеру Милосскую, сразившую его впоследствии в Лувре. Интерес к изобразительному искусству не ослабевал и тогда, когда он перестал рисовать сам, посвятив себя целиком науке.

Книги у нас появлялись чаще всего из библиотек или от знакомых, иногда в виде подарков, часто со смешными надписями. Они довольно беспорядочно соседствовали с бабушкиными книгами: переплетенными ею сочинениями из русской и зарубежной классики, напечатаными в приложениях к журналу "Нива" за 1911 и 1912 годы, и с великолепно иллюстрированным однотомником Пушкина, выпущенным к его столетию, подаренному бабушке по окончании гимназии "за примерные успехи и благонравие". Тонкие, почти прозрачные листы этой книги с гравюрами, заполненные в два ряда очень мелкими буквами, которые я еще не умела читать, переворачивала я осторожно, замирая, когда папа, неузнаваемо перевоплощаясь, читал мне сказки и "Руслана и Людмилу". Многотомные старинные фолианты с золотыми обрезами и подписные издания наш дом не украшали. Книги выполняли свое главное назначение: их читали и перечитывали.

Мне папа читал книги всю жизнь. В самом раннем детстве это были сказки Пушкина, Андерсена, Чуковского, Маршака, повести Гоголя, рассказы Сетона-Томпсона, Марка Твена, Джека Лондона. Папа очень "заботился о том, какой у дочки тайный том дремал до утра под подушкой". Это он увлек меня романтикой героев Александра Грина, Леонида Борисова, Константина Паустовского и мореплавателей, описанных Николаем Чуковским. Любимый из них - Дюмон-Дюрвиль. Его трагический конец, поведанный Маргерит Юрсенар, я переживала уже одна, без папы.

А еще он открыл мне мир благородных героев Стендаля, Гюго, Дюма. Прерывая мое запойное детское чтение, требовал пересказать ему в одной единственной фразе содержание всех четырех зеленоватых томов "Графа Монте-Кристо". Тогда в Крыму, в симеизской обсерватории на Кошке, где я провела с ним три долгих лета, у молодых астрономов, кроме обычных их подначек и розыгрышей, в ходу был своеобразный стиль вести разговор, употребляя, в основном, цитаты из романов Ильфа и Петрова. В те времена это занятие было небезопасным, являясь тестом не только на интеллигентность, но и на принадлежность к своим. К незабываемым крымским впечатлениям относятся и блестящие папины импровизации на тему о возможной современной судьбе литературных героев. Помню инквизиторский блеск глаз за стеклами простых круглых очков, когда он был неудовлетворен (увы - слишком часто!) моими ответами на вопросы из придуманных им же литературных викторин, по типу КВН.

Кем он был? Астрономом, физиком, художником, писателем, психологом? - Да. А еще и артистом. Нет, он не был актером немого кино. Так иронично называл он себя, имея в виду Чарли Чаплина и его роли в последних, уже звуковых фильмах, и считая, что компьютеризация и технизация практически сводят на нет индивидуальность и в науке.

Читал он великолепно, завораживающе. Резкий его голос со множством обертонов и неожиданных интонаций захватывал и увлекал не только меня и не только в подходящих для актера помещениях. Детская память высвечивает купе поезда Москва - Симферополь, где на разъезде перед станцией Синельниково читает он "Сон Попова" А.К.Толстого перед заходящейся от смеха тучной дамой, женой ответственного работника, проводницей с черной бархатной розой на груди и мной, двенадцатилетней. Вспоминаются и ночные прогулки по закрытому, верхнему севастопольскому шоссе на Кошке, где несмолкаемый аккомпанемент цикад нарушают размеренные ритмы Ярослава Смелякова, Михаила Светлова, Павла Когана. Или уже в Москве восторгается Маяковским и совсем как он, расставив картинно ноги и откинув голову, декламирует перед мамой, ее изумленной подругой Лидией Федоровной и мной "Облако в штанах". Или у нашего кунцевского дома в ответ на слова мамы, что тут поблизости жил Эдуард Багрицкий, папа делает растерянное лицо и с ходу начинает читать его "Балладу о партбилете", жестами показывая, где этот билет хранился... Невозможно представить себе ожидание Нового года без чтения вслух, в тему, рассказов Гоголя, Чехова, Аверченко, Зощенко.

С наездами в родительский дом связаны и мои литературные открытия, принимаемые как подарки. Папа буквально с порога спешил обрадовать находкой, прочитать ее тут же, внимательно следя за моей реакцией. Так и слышу таинственное начало "...Дул сильный ветер в Таганроге...", - это он дарит нам "Штруфиана" Давида Самойлова. Или: "...В белом плаще с кровавым подбоем..." В тот раз я так и не успела узнать ни о вечном раскаянии прокуратора, ни о судьбе Мастера - никак нельзя было упустить последний поезд в Дубну. Чтение было прервано, журнал "Москва", где роман напечатали, утром надо было вернуть. Я восприняла это как трагедию. Едва успев на поезд, я столкнулась у вагона с почтовым служителем, продававшим газеты и журналы. Вожделенный номер журнала "Москва" он держал в руке. Все стало предельно ясно: Бог явил чудо - Он существует!

Особая тема наших чтений - приобщение к Самиздату, этому уникальному порождению симбиоза советской идеологии и культуры. Какие горизонты, сколько истин и заблуждений открылось вдруг, как повернулась сразу вся система координат в пространстве, где я жила и думала, что счастлива и безмятежна. Сейчас, спустя десятилетия, понимаешь, что не последней причиной такого экстаза было состояние почти мистического, притягательного ужаса идти по краю пропасти.

Вкус моего наставника считала я безупречным, хотя его оценки часто не совпадали с общепринятыми. Так, он очень любил рассказы Антона Чехонте, а пьесы Чехова воспринимал без восторга, обожал Анатоля Франса и издевался над моими "эстетическими пристрастиями" к Вирджинии Вульф, Марселю Прусту, Джойсу, Кэрролу. Физиологически чужда была ему индийская культура, трагедии божественных греков оставляли его равнодушным, к Шекспиру (за исключением сонетов), относился без пиетета, считал, что у Льва Толстого нет чувства юмора, подозревал в Чехове скрытого антисемита, ну и много еще. Были у него расхождения в оценке писателей и с профессионалами-критиками: Н.Эйдельманом, Ю.Карякиным, Б.Сарновым и другими гостями Дома творчества "Малеевка". Трудно ему было скрывать свои чувства к любимым героям, что приводило зачастую к конфликтам.

Однажды взял он меня в Ленинград. Был он там по поводу докторской защиты и проводил дни среди пулковских астрономов, а я честно двигалась "по навигатору", составленному им для меня и включавшим все памятные места, упомянутые Достоевским в его романах. Клочок бумаги с этими адресами храню я и сейчас, как священную реликвию. До сих пор не могу простить себе, что отправилась тогда со своими друзьями Кунике на нашумевший товстоноговский спектакль "Смерть Тарелкина", оставив папу одного в роскошной академической квартире на улице Халтурина. Мы так славно гостевали там, и он никак не хотел отпускать нас в театр, предлагая всю пьесу Сухово-Кобылина самому перед нами сыграть, наизусть. Тогда думала, что впереди еще много лет. Оказалось - меньше года.

Последние слова, услышанные от него, были пушкинские: "Я знаю, век уж мой отмерен..."

Какая была первая прочитанная им книжка? Не успела спросить. А вот последнюю знаю. Взял он с собой в больницу "Мост короля Людовика Святого" Торнтона Уайлдера. И думаю, теперь знаю, почему...